STSSB, 45 - 27 мая 2006 03:52

Раз уж я рекомендовал Алешковского (кто не читал) - Я, фрол Власыч Гусев, обвиняемый в том, что в различных общественных
местах, используя служебное положение ветеринара первого участка Сталинского
района г. Москвы имени Воздушного флота, доказывал несомненное существование
в каждом советском человеке и в жителях других стран, сохранивших законные
правительства, уважение к традиционным институтам культуры, и морали, равно
как Бога, так и Дьявола, именуемого в просторечьи Сатаной, Чертом, Асмодеем,
Нечистым, Лукавым, Шишиго Отяпой, Хохликом и другими кличками,
олицетворяющего собой ЗЛО, и могу по существу дела показать следующее.

25 октября (по старому стилю) 1917 года, находясь в служебной
командировке и услышав внезапно пушечный выстрел, оказавшийся впоследствии
выстрелом крейсера "Аврора", я понял, что ДЬЯВОЛ ЕСТЬ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ РАЗУМ,
ЛИШИВШИЙСЯ БОГА. Остановленный офицерским патрулем по причине остолбенелого
стояния на Аничковом мосту с улыбкой высшего озарения на устах и сияющим
светом во лбу, на вопрос: почему ты, болван, окаменел в такое гибельное
время, я незамедлительно ответил, чувствуя Радость, высший подъем души и
одновременно ужас, слабость и мрак:
- Как Царство Божие внутри нас, так внутри нас и пекло Дьявола, господа
офицеры. И Дьявол -- это наш разум, лишенный Бога.
- Абсолютно правильно! -- вежливо и грустно поддержал меня один из
офицеров, за что я ему лично по сей день благодарен и прошу привлечь меня по
статье N 58 УК РСФСР за участие в офицерском заговоре. Второй офицер был,
что вполне обьяснимо, груб. Он спросил
- Где ты раньше был, философ херов? Гегель ебаный?
Не дожидаясь моего ответа, офицеры вытащили пистолеты и бросились с
криками бежать вниз по Невскому... Медленно бредя по набережной Мойки, я
явственно ощущал себя драгоценным сосудом и местопребыванием двух
изумительных субстанций -- Богоподобной, бессмертной и бесконечной
субстанции Души (и разночтениях -- Духа. Кто читал, не помню) и не менее
прекрасной, Божественной, но, к сожалению или же к счастью, тленной, не
вечной, так сказать, личной -- субстанции Разума.
Вновь очарованно остановившись, я поднял изумительно легкую голову и
разрыдался свободными и светлыми слезами. Я стоял у дома, в котором
скончался от смертельной раны в брюшину Александр Пушкин. Очевидная
неслучайность местоположения моего потрясла меня до основания. Из окон
квартиры Александра Сергеевича лился свет. Мимо меня, подьезжая к подъезду,
сновали экипажи и кареты. Из-под медвежьих полостей и белого сукна
выскакивали неописуемой красоты дамы и лица мужского пола, имена и фамилии
которых категорически отказываюсь переложить на сию казенную бумагу. Еще на
улице, подхваченные музыкой, фамилии автора которой я предпочел бы не
называть, они, впорхнув в зовущий подьезд, скрывались с глаз моих. И вдруг к
одному из окон приблизилась знакомая мне с детства и, можно сказать, родная
фигура поэта. Без видимого выражения на лице смотрел он сумерки любимого
града, словно не обращая внимания на доносившиеся со стороны невыстрелы* и
вопли безумных толп.
- Сия дуэль -- ужасна! -- так сказав, поэт отдался в руки подошедшей к
нему красавицы-супруги. Их захватила мазурка и в окнах погиб свет.
Переполненность моя чувствами была такова, что я немедленно излил душу
кучеру богатейшего экипажа, примет которого не запомнил. Я воскликнул:
- Друг мой! Воистину не было, нет и не будет Российской истории примера
более совершенного и гармонического существования в одном всенародном гении
навек, обрученной Творцом при сотворении Пары -- Души и Разума.
- Проваливай, пьянь! Небось баба ждет! -- добродушно ответил кучер. Он
показался мне глубоко родственным человеком, а его наивней шее непонимание
смысла мною сказанного -- восхитительным. Дело еще в том, что я не был пьян.
Я был фролом Власычем Гусевым. Невесть откуда взявшаяся толпа увлекла меня
за собой. Она была пьяна черна и весела, как хамский поминальный траур.
- Кто умер, господа? -- естественно спросил я. Раздался дружный гогот.
- Пушкин! -- радостно крикнул молодой псевдокрасивый амбал, оказавшийся
впоследствии крупным антипоэтом Владимиром Маяковским. Они оставили меня
бессильно повисшим на парапете набережной. Осенняя река дышала в мою душу
темным холодом горя. Она горестно всхлипывала, когда излетный свинец
салютующих в небо ружей толпы падал в горькую воду. Порывы ветра тут же
разметывали расходившийся на воде круги, рябь хоронила их и мчала прочь.
Не помню, гражданин следователь, сколько я так простоял. Опомнился я от
забытья, когда абсолютно безликий, юркий человечек в пенсне, явно не имевший
возраста, отрекомендовался мне Разумом Возмущенным и потребовал снять плеча
шинель чиновника ветеринарного ведомства. Я это незамедлительно сделал, не
испытав ни малейшего чувства утраты. Бесчувствие сие происходило, полагаю,
от уверенности, внушенной мне частью великих русских мыслителей, в том, что
моя шинель рано или поздно тоже должна быть снята Страшною Силой.
Вынув из кармана мундира карандаш и бумагу, я пожаловался тихо и горько
и написал впервые в мире на вмиг отсыревшем листке имя и фамилию грабителя:
Разум Возмущенный. Я продрог до основания, а затем, затем я скомкал листок и
бросил в воду. Ветер подхватил его. Глаза мои следили, когда он канет в
Лету. Письмо свое я адресовал Акакию Акакиевичу Башмачкину. Текст моего
письма не мои быть откры

• 
• 
•